Последнее слово Марии Пономаренко в суде
«У меня есть единственный долг — и так же есть единственный долг у каждого из нас — не умирать за родину, а отдавать долг чести: отстаивать идеал гуманизма, рожать детей, растить их, любить — любить женщин, любить мужчин. Да. Приносить в этот мир свет, тепло, добро».
Последнее слово своё хочу начать с извинения за малодушие, которое временами проявляла перед RusNews и адвокатом.
Но прошедшее время закалило меня малость. Но не настолько, чтобы перестать реагировать на какие-то негативные ситуации. Также я хочу поблагодарить всех, кто находит в себе смелость писать, приезжать и поддерживать людей, арестованных и осуждённых по политическим статьям.
На самом деле, конечно, мы живем в страшное время, когда ты за обычное мнение, за пост в телеграм-канале, в котором нет ни призывов, ни оскорблений, а выражена моя позиция по поводу бомбежки Мариупольского театра. Я считала, раньше у меня были хотя бы 1–2% сомнения по поводу того поста, сейчас у меня нет сомнений вообще. Я на 100% уверена и считаю, что Мариупольский театр, как я и написала, разбомбили российские войска. Я так считаю — это мое мнение. На чем оно основано? Основано оно на лжи, системе нашей государственной пропаганды и первых лиц. Лицемерие, «Москва — сколько в раю, всё в порядке», а зачем в раю — непонятно. Количество уничтоженных хаймарсов, которое якобы произошло в 22-м году, количество поставленных хаймарсов — прочая ложь о том, что там наших солдат с 2014 года не было, тогда как 10 декабря в передаче на РЕН-ТВ с 15 до 16 по алтайскому времени озвучили, что обмены солдатами между РФ и Украиной проходят с 2014 года. Ровно с этого момента я стала уверена на 100%. Я допускала, так как меня там не было и не видела, какой-то небольшой процентик, что, может быть, это и не так. Но всегда же хочется в любом случае родину как-то обелить, да, родину. Хочется, чтобы вот этот процентик оставался, но он у меня исчез 10 декабря.
Я хочу поблагодарить RusNews, адвоката, партию «Яблоко», ребят — вообще всех людей — за то, что находят в себе силы оставаться добрыми, находят в себе силы оставаться смелыми, находят в себе силы служить гуманизму. Ну и, наверное, свою жизнь с определенного момента — это было не с юности — я восхищаюсь некоторыми ребятами, которым там 12, 16, 18 лет, молоденькими совсем, 20–25, а у них уже такая твердая гуманистическая позиция, которую ну никак не свернуть. К сожалению, в мои там 15, 18, 20 лет, честно, у меня были заблуждения. Я не сразу к этому пришла. Это была работа над собой, серьезная работа над собой, для того чтобы поставить свои личные какие-то, да, корыстные интересы вниз туда, затолкать, прям запинать на платформу ту, которую я хочу защищать, — поставить как раз-таки гуманистические ценности.
И сегодня я записывала кое-какие свои мысли. Вот знаете, считаю, что у меня есть единственный долг — и так же есть единственный долг у каждого из нас — не умирать за родину, а отдавать долг чести: отстаивать идеал гуманизма, рожать детей, растить их, любить — любить женщин, любить мужчин. Да. Приносить в этот мир свет, тепло, добро. У нас какие-то извращенные понятия патриотизма стали. То есть не буду в частности вдаваться — иначе наговорю еще на одну статью — скажу кратко: по моему мнению, патриотизм — это не про замаскировать худшее под лучшее, а про изменить худшее к лучшему. Вот это патриотизм.
Да. Я очень часто нахожусь в ШИЗО. И, знаете, там есть свои плюсы — я их описывала. Вот как-то у меня сознание с подсознанием не всегда дружат. К сожалению, так бывает: сознанию камера очень нравится, подсознанию — нет, есть проблемки определенные. Но это не умаляет одного плюса — несомненного: в ШИЗО я отрезана от новостей. А у меня слабость — мне важно знать, что происходит.
И, прекрасно понимая, где правда, где ложь, как мне кажется, я могу фильтровать немножко то, что исходит из телевизора. Когда я его не вижу, я, по крайней мере, не сталкиваюсь с этими агрессивными потоками лжи. Когда звучит: «их надо рвать, их надо терзать, их надо убивать», — мне хочется сказать: остановите землю, я сойду. Это говорит лицо государственного масштаба. Чиновник или пропагандист, журналист, на которого смотрят миллионы людей, берут с него пример, а он призывает убивать.
В последнее время я вспоминаю выпуск от 3 января. По федеральным каналам с бравадой и веселым голосом девушка в новостях показывала героический бой нашего солдата. Но акцент был на погибшем. И его слова… Когда я услышала эти слова, я поняла, насколько мы… не знаю… глупы? ничтожны? Даже не знаю, как это назвать. Представьте: украинский солдат умирает и говорит: «Да не трогай меня, уйди, дай я спокойно умру. Ты был лучшим бойцом в мире». Это что, зверь? Это нацист? Может ли зверь такое сказать? Просто задайте себе этот вопрос.
Я не буду сейчас давать ответ, мало ли — еще две статьи повесить. Но я считаю, что нам необходимо думать. Мы должны думать своей головой, изучать законы, стремиться к лучшему. Что касается законов — я нахожусь в СИЗО, была в двух колониях, и знаю: у нас есть нормативно-правовая база. Есть федеральные законы. Есть 103-ФЗ. Есть приказ Минюста №216. Есть постановление правительства №205. На одном из заседаний допрашивали начальника колонии Литвиненко. Он не знал, что такое приказ №216. Здесь есть свидетели, адвокат в том числе. Он поинтересовался: «А что это за приказ?» Я — заключённая — объясняю, что это приказ о вещевом довольствии. Видимо, начальник не знал. Такая беда — ВК-6.
У нас есть правила внутреннего распорядка, Уголовно-исполнительный кодекс. Если открыть его — там прекрасные статьи. Например, статья 8: принципы уголовно-исполнительного законодательства. Законность, гуманизм, демократизм, равенство осуждённых перед законом. Да-да, равенство осуждённых.
15 февраля 2023 года мне за тот самый пост — без оскорблений и призывов — дали 6 лет общего режима. В эти же дни судили главу Центрального района Барнаула за взятки на 12 миллионов. Штраф — 400 тысяч. Всё, что нужно знать о принципах демократизма и равенства. Ну да, у меня таких денег нет.
Идёт дифференциация и индивидуализация исполнения наказаний, рациональное применение мер принуждения, стимулирование правопослушного поведения… Что я вижу на практике? У меня есть диагноз — ассоциативное расстройство и полифобия. Если посмотреть мои все ШИЗО, которых было 13 (и, возможно, будет ещё), — можно легко увидеть, что все они назначены за проявления симптомов моего диагноза. Раньше это называлось истерическим расстройством личности.
Вот скажите, пожалуйста: у нас запрещены пытки, у нас есть Конституция. Начало Конституции — замечательное, особенно раздел «Основы конституционного строя», в котором говорится про равенство. А в конце этой самой Конституции — о неприкосновенности судей. Я, кстати, согласна: неприкосновенность судей необходима. Но только на период работы. Не дольше, не больше. Я считаю, что судьи вообще должны избираться.
Но у нас неприкосновенные судьи, неприкосновенный президент, неприкосновенная Госдума, Совет Федерации, правительство — у нас всё неприкосновенно. До такой степени, что лишить их неприкосновенности можно только за особо тяжкое преступление, и только если пойманы с поличным. Тяжкое, особо тяжкое. То есть украл — ну украл. Избил — ну избил. Это не особо тяжкое, нет последствий. Смягчающие всего лишь. Педофил насиловал детей — но если не поймали с ребёнком, то всё, безнаказанно.
Президент… Я вообще давно не читала Конституцию. До 2020 года изучала, а после 2020 — у меня не было сил. Снять его невозможно. Может, это и хорошо, если бы у нас страна по-другому развивалась. Я бы аплодировала стоя. Но, извините, президент — это царь. Говорят: царь хороший, бояре плохие. А президент может всё. Может распустить Думу, всех распустить. Всех назначает. Вся власть — это президент.
И хочется задать вопрос Владимиру Владимировичу: почему у нас дети-то больные? Это у меня ножом по сердцу. Льётся ложь. А дети с мамами милостыню просят. Плачут. У меня в ушах стоит голос девочки Катеньки — 12 лет, кажется, потому что у меня старшая дочка — Катенька. У неё саркома бедренной кости. Она просит денег. Этот голос… Почему они просят? Почему в самой богатой стране мира? Телевизор же говорит — мы вдвое богаче Америки. Что? Почему тогда у нас не средняя зарплата, как в Америке — 5–6 тысяч долларов в месяц? Или хотя бы так. А если мы вдвое богаче — так давайте 10–12.
Остановите эту волну насилия против детей. У меня волосы дыбом. Вы в прошлом году и в начале этого вставали от того, что творится. Сколько детей — над ними издеваются, их бьют, убивают. Около 100 тысяч ежегодно становятся жертвами преступлений. Из них около 10 тысяч, по-моему, убивают. И 90% — кто-то из близких. Не маньяки с улицы — а близкие.
И вот этот мальчик в Кемеровской области — на сломанной ноге он шёл так, будто она у него целая. Отчим разбил ему губу и зашил без обезболивания. Истязал ребёнка. Что с ним будет? А ведь если с ним не будет плотной работы психологов — он окажется в тюрьме. А потом мы будем бичевать тех, кого когда-то избивали, насиловали, унижали. А потом их добивают в тюрьмах. Сотрудники колоний. Они сами себя считают богами.
Но мы не задумываемся о том, чтобы убрать саму причину, почему так происходит. На мою речь стоит обратить внимание всем, независимо от политических взглядов, потому что люди, сломанные в детстве, доломанные в колониях, обозлённые, выходят на улицу к нам, к простым людям. Им не дотянуться до депутатов Госдумы или до руководства ФСИН. Им это и в голову не приходит. Да и Боже упаси, я категорически против насилия. Категорически против любого насилия. Они идут, калечат и убивают нас с вами, простых людей. Но почему они такими стали? Почему мы не задумываемся?
И когда я слышу про какие-то национальные ценности, первое, что у меня всплывает, — это избиение женщин и избиение детей. Вот они, традиционные наши ценности, домостроевские. «Бьёт — значит любит». Да кто вам сказал-то? Столько насилия, сколько я увидела в пенитенциарной системе, я не видела нигде. Самый же ужас, конечно, творится в психиатрических клиниках. Сейчас краткое отступление. Почему я там оказывалась? Первый раз — экспертиза требовалась. Третий раз — тоже экспертиза. Второй раз…
Я 17-го марта 2023 года рано утром прибыла в бийское СИЗО. У меня начали отбирать всё, отбирают шнурки. Что за маразм? У нас страна когда-нибудь будет соответствовать хоть какой-то логике? У меня колготок с собой четыре пары. Причём тут шнурки? «Вы повеситесь на шнурках». Почему я вообще должна вешаться и почему именно на шнурках? В конце концов, если мне надо повеситься, я повешусь на колготках. Где логика?
Я примерно так же говорила сотрудникам. Потом заплакала. Села и расплакалась. Вызывают бригаду психиатров. Психиатры со мной не разговаривают. Я не лгу. Я давно уже приняла решение, хоть это и тяжело, но говорить правду. У меня много недостатков. Не надо меня идеализировать. Я обычный человек. Но разница с некоторыми обычными людьми в том, что я стремлюсь быть лучше.
Я сидела в уголке на корточках и плакала. Залетают два огромных амбала. Они не разговаривают со мной. На столе проходят обыски. Они швыряют меня грудью на этот стол. Я не преувеличиваю. Я ударяюсь подбородком, даже прикусываю себе язык до крови. Мне выворачивают руки и связывают их так, что остаётся шрам. Когда меня волокут, я ничего не вижу, у меня упал капюшон, волосы закрыли лицо. Волосы были длиннее, я недавно подстриглась сама.
Запинаюсь. Меня пинают. Меня бьют в живот. Вообще просто. Летят удары. Швыряют об стены. С какой-то злостью. Это санитары. Скорая. Психиатрическая. Я ничего не вижу и стараюсь подставлять ноги, потому что руки выгнуты, очень больно. Меня впихивают в скорую. Я нечаянно куда-то наступаю — то ли на носилки, то ли куда. Я слышу отборную грязь, крики. Меня швыряют на лавку и садятся сверху. Я клаустрофоб. Я потеряла сознание. Очнулась в шоке. Сутки-трое была в шоке. Я не понимала, за что.
Меня это действительно трогает. Может, поэтому я стала истеричкой? Я слышала, как начинают кормить на вязках человека. Он что-то говорит, но, видимо, под уколами, и это неразборчиво. А ему: «Жри, тварь, мразь». Я не знаю, что он сделал, этот человек. Даже если он педофил… Я бы не смогла бить человека, связанного, даже педофила. Я бы не смогла.
Я не успела допить какао в отведённое время. Стояла у окна, пила какао. Заходит медбрат, который раньше работал в СИЗО в Бийске. Просто грубо, по-хамски вырывает у меня стакан. Почему так? Эти вопросы меня всегда терзают. Он бьёт меня по лицу, когда я спрашиваю, почему он так разговаривает. Стоят два сотрудника СИЗО и молчат. Вот она, ещё одна традиционная ценность. Какую любовь ко мне они изъявили этими ударами?
Это реально было избиение. Синяки у меня были. Их не хотели фиксировать в СИЗО в Бийске. Всё покрывается. Насилию я подвергалась неоднократно. Первое было в Барнаульской психиатрической клинике, где отбирается всё. Мы живём в XXI веке, а у меня отбирают прокладки. Я спрашиваю, почему? «А вдруг вы их съедите?» Слушайте, если я ем прокладки, что мешает мне съесть простыни? Логично. Видимо, я гурманка.
Я требовала прокладки и элементарные гигиенические принадлежности. За это меня стали колоть галоперидолом. Теперь я знаю, что это. Но у всех минусов есть плюсы: дней десять после галоперидола я выстирала все одеяла и матрасы в камере. Там можно было операции проводить.
Но могу сказать, что те сотрудники, которые были в нашей палате в ПНД у Мергмана, скручивали меня, но не били. Это было неприятно, но после того, что я пережила, я смотрю на них и думаю: да, они были аккуратными. После них у меня были только синяки на руках. Они меня не били. Это было заворачивание рук и ног, чтобы вколоть укол. Один раз. Потом я уже была овощем, и колоть не пришлось.
И вот здесь, ну, правда, я была с Дробноход [Дробноход Яна Александровна, гражданская активистка, была под домашним арестом, уехала из России], и здесь есть человек, который тоже с ней был. Вот, ребята, Бог есть. То есть меня колют, трое суток уже колют один-два галоперидолом, я их не помню. И тут у меня свет какой-то вакуумный, я слышу голос Яны. То есть я вообще не помню ничего, что происходило.
Слышу: «Мария Пономаренко, держись, прогулка 15 минут». Как умудриться было попасть в эти 15 минут, я не понимаю. То есть я нахожу в себе силу, а там сетка такая с грубой проволокой вот такая. Я залезаю наверх и кричу: «Меня здесь колют! Срочно адвокаты!» И сидела там наверху, наверное, ещё минут 10. Умилялась над тем, как сотрудники думают, как же меня снимать оттуда. Просто в каком-то торжестве, это я не знаю, не объяснить. Торжество было чего-то, что вот я от вас сбежала тут наверх, спряталась на виду, и снять вы меня не можете.
Ну вот даже возьмём ПНД имени Эрдмана, да, они посмотрели, что мне можно доверять, мне можно давать прокладки. Второй раз, когда я к ним приехала, мне прокладки выдали. Они поняли, что я их не ем. Вот, и крем не ем. У меня с аппетитом всё в порядке, я тут наедала лишние килограммы, но подголодала, всё прям в тему получилось, что я смогла выглядеть, в принципе, как прежде. Никогда не худейте через голодание, люди. У меня раньше 59 килограммов был потолок веса, сейчас потолка нет и 65 уже отмечалось. Организм не дурак. После пятой голодовки он начал собирать запасы.
Что касается избиений, скажем так, они ещё были. Но даже то, что происходило в ВК-6, опять же, когда ко мне применили силу из-за того, что не было обуви, не было лечения, я шокированная была грязью, нарушениями норм САНПиНа, нарушениями приказов Минюста, постановления правительства, нарушениями ПВР, УИКа, Конституции, в конце концов. Всё, что могло быть нарушено, там было нарушено. Вот в этом шоке я сидела, я не хотела никуда идти, и состояние апатии просто. То есть это депрессия какая-то начиналась, скорее всего. И вот тогда применили силу, это тоже для меня было шоком.
Первый раз, когда жёстче, жёстче, жёстче, да, на селе, несправедливо, то есть нет обуви. Да они это знают, его лопают куда-то. Это всё шокирует, а потом ты начинаешь привыкать. Вот, и тут, знаете, момент такой. Сотрудники СИЗО, сотрудники колонии оперативной, с которыми я общалась, режимные сотрудники, выражали следующую фразу: «Если заключённый ненавидит сотрудника, значит он хороший». Вот это та платформа, на которой стоит наша ФСИН. Это гнойный нарыв в ФСИН.
Хороших сотрудников, справедливых, тех, которые действуют по букве закона, заключённые уважают. Беспредельщиков — нет. Презирают, ненавидят. Заключённые не дураки, это такие же люди, как мы с вами, в основном. И вот вернусь к теме дальше, к злу. Вот они сталкиваются с этим злом, которое происходит в колонии, которое происходит в СИЗО. Они стигматизируются злом и выносят это зло на нас с вами, я уже про это говорила. Поэтому важно, очень важно гуманизировать нашу систему исполнения наказания.
Нельзя позволять обычным таким же людям издеваться над другими обычными людьми. Есть наказание — изоляция. Есть наказание — работа, которая тебе не нравится, но ты её вынужден ежедневно делать. Есть наказание в виде строя. Вот сейчас детей заставляют в строй ходить. Первое потрясение, с которым я столкнулась в колонии, это была бесцеремонность обыска. Никто ничего не спрашивает — полезли, всё. Где там что, как-то швыряется, как попало. Вот эта бесцеремонность меня шокировала.
Мне постоянно приходилось просто пробивать лбом законное право, извините, не разевать рот и не присаживаться с раздвинутыми ягодицами. Я не отказывалась, чтобы у меня там всё посмотрели стоматолог и гинеколог. Будьте любезны так, пожалуйста. Унижать личное достоинство мне вам не позволяет право. И почему-то, кстати, вот сотрудники системы ФСИН считают, что на них ПВР не распространяется. А он на них также распространяется. Точно так же, как на меня, как на любого заключённого. Но зло там и будет плавиться, пока мы сами не перестанем его сеять. Что посеешь, то и пожнёшь.
Я видела очень много хороших людей. Добрых девчонок, которые, на первый взгляд, кажутся боевыми, грубоватыми. А начинаешь общаться — это абсолютно добрейший человек. Как правило, с такими девчонками у нас происходил коннект. Я сначала вижу её такой, а моё подсознание чувствует добрую энергетику. Я понимаю, что это хороший человек. Просто её, видимо, клевали, клевали, клевали, а она так защищается.
Саблая Анда, например, языка 22, она тувинка, по-моему. Она выиграла чемпионат по шахматам в ИК-22. Понимаете? То есть важно видеть в людях лучшее, чем видеть худшее. Если человека называть свиньёй, конченным и прочее, он, наверное, однажды захрюкает.
Что меня ещё угнетает и влияет на моё психологическое состояние? Это охота на ведьм. Вот ФСИН — да, возьмите. Ничто так не прививает однополую любовь, как ФСИН, вот честно. После того, как мне выкручивали руки, избивали мужчины… Я не знаю, честно, что мне нужно будет делать. Я не уверена, что когда-то смогу построить нормальные отношения без работы с психологом.
Я порой смотрю на женщин и думаю: «Боже мой, какие вы красивые девочки, добрые, нежные». То есть я была ярко выраженной гетеросексуалкой. Но многое непонятно… Вот Андрея Котова, погибшего, как я узнала, перед Новым годом, задержали за сайт «Мен Тревел»: он продавал туры для людей с определёнными особенностями. То есть за пропаганду его арестовали. И я так подумала, думаю: «Ну, окей, пропаганда». То есть я постоянно что-то анализирую. Вижу и анализирую. Хорошо пропаганда. И представила, что этот сайт был не для мальчиков, а для девочек. То есть я такая захожу на этот сайт, вижу классных девчонок и думаю: «О, всё, муж пошёл вон там, мужчина, отвалите». Я пошла с девочками зажигать. Но это так не работает. Можно запретить всё, что угодно, но от этого-то ничего не изменится. Просто всё уйдёт в подполье.
И, опять же, Владимир Владимирович Путин, наш уважаемый президент, очень любит поговорки: «Я тоже запретный плод, он сладкий». Я полагаю, что пропаганда как раз-таки скроется в запрете пропаганды. И заставит человека любить. Но если бы я любила женщин, да никто бы меня не заставил любить. Вообще. Но если только наоборот. Потому что ещё чуть-чуть насилия, я полагаю, я, наверное, вообще в монастырь уйду. Прежней жизни не будет.
Меня поражает, насколько легко сажают детей сейчас. Тот же Арсений Турбин. Каннский подросток, мальчику пять лет одному дали. За Майнкрафт. Помните, наверное. Я понимаю, за что сидят сегодня некоторые подростки, дети. За изнасилование бабушек. То есть я понимаю, почему они сидят. Но подростки, которые играли в Майнкрафте… Я категорически против терроризма. Сразу говорю. Но я не понимаю, в чем терроризм. Арсений Турбин, я не знаю, признан ли он террористом. Надо ссылку эту говорить, нет? Просто я не знаю. За что подростка Каннского? Нельзя, конечно, нигде никакого насилия проявлять. Тем более в играх, боже упаси, все поняли, да? У нас есть неприкосновенные, но не дети. Почему-то детей у нас бить нормально. За избиение детей, если тяжких последствий для здоровья нет, никто не несёт никакой ответственности. А взорвать в Майнкрафте здание ФСБ — это преступление тяжкое. Пять лет. И теперь парень — террорист. Мне просто очень хотелось бы, чтобы законодавцы обратили внимание и криминализировали таки и побои женщин, и избиения, и побои детей. К своему стыду, опять же, у меня были прецеденты ровно по одному шлепку. И заметьте, не надо забивать по одному шлепку.
Однако когда мои дочери дрались, я не знала, как их разнять. И мне стыдно до сих пор. Я буду у них ещё сто раз просить прощения. Это была моя слабость, моё малодушие. Но родители, которые бьют, расписываются в собственной слабости. А меня били? Ну, меня били, да, скакалкой. Но я же не стала забивать своих детей скакалкой или ещё чем-то шланговым. Надо быть лучше своих предков. Они у нас прекрасные, а мы должны быть ещё прекраснее. А наши дети должны быть ещё прекраснее. Прежде чем перейду ко второй части выступления своего, прежде чем завершу рассказ о насилии, завершу. Просто я занимаюсь сублимацией. Это всё важно, это характеризует меня.
Стихами это нельзя назвать абсолютно, но это помогает немного облегчить внутренние страдания и переживания. Потому что в любом случае, когда ты подвергаешься несправедливости и не понимаешь ещё за что, ты страдаешь.
Посмотрела робким взглядом
В небо, сеющее боль,
Серой тучею, с отрядом,
Я в строю прочту пароль.
Нет, не плачу, не стенаю,
Каплю истины прошу.
Звон погонов презираю,
Злость и ложь не выношу.
Не с досадой, с болью в сердце
Отвечаю на удар.
Даже в самом жгучем перце
Не найти такой пожар,
Чтобы смог окрасить в белый
Этот глупый, пошлый мир,
Где начальник квазисмелый,
Раз девчонок командир.
Где любая в форме сошка
Станет вами помыкать,
Где кривая ждёт дорожка
Всех рискнувших в позу встать.
Где звонок родным и близким
Надо лестью заслужить,
Где порядок схож с фашистским
И нельзя по-людски жить.
Это даже не десятая часть того, что происходит в колониях. Если у кого-то возникнет интерес из органов правоохранительных узнать всё, я готова рассказать и назвать девчонок, которые, может быть, и скажут правду.
Почему они не говорят правду? Потому что угрозы. Я их понимаю. Многие из них вообще сироты, и за них, в принципе, некому заступиться. Ну, оступившийся человек, давайте всех забивать палками? Давайте вернёмся в средневековье или всё-таки будем отстаивать гуманистические ценности и протягивать руку оступившемуся?
Я сижу три года. У меня ни разу ничего не воровали. В ИК-22 у меня стояли расстёгнутые сумки. Я специально оставляла их так, думая: если кому-то нужно украсть, пусть берут, но хотя бы на камеру их не ловят и не наказывают. Мне их жалко, честно. Я чем могла, всегда делилась.
Но помощь у нас запрещена. У меня есть выговор за передачу предметов ДАР. Это надо делать тайком. Нельзя помогать. Но вот ни разу ничего не пропало из этих расстёгнутых сумок.
СИЗО-1, город Барнаул. Это неплохое СИЗО по условиям. Оно замечательное для нашей системы ФСИН. Маленькие камеры, женский корпус — 2-4 человека. Это оптимальное количество. У нас до сих пор концентрационные лагеря. Их нельзя назвать лагерями смерти в полной мере, но смертность там однозначно выше, чем в целом по стране в разы.
Сотрудник СИЗО мне однажды сказал: «Если у вас по первому делу будут полные приговоры, вы вернётесь в СИЗО и будете сидеть с неоднократно осуждёнными». Я спросила: «Почему?» — «А потому что вы уже были в колонии. Вы считаетесь поражённой вирусом преступности».
Вот что такое у нас колония. Она заражает вирусом преступности. Это слова сотрудника системы. Не буду называть фамилию. Он неплохой, но он молодой. Не хочу портить его карьеру.
И вот я приезжаю в СИЗО и отдыхаю морально от того, что видела в колонии. Начинаю озвучивать, что творится там. Начинается правовой беспредел в мой адрес. Это практически одно и то же: проблемы с переписками, грязь, отсутствие горячей воды в душевых, хамство администрации. Прямых оскорблений не было.
И вот в материалах дела идёт справка о том, что мне не дали дописать объяснение, применили силу, а потом в деле лежит справка, что я отказалась от дачи объяснений. Так я отказалась или мне не дали дописать?
Во время судебного заседания сотрудники сказали, что в душевую меня не выводили по прибытию, хотя в актах значилось обратное. Прокурор Останчик просто сказал: «Ну, считайте меня адвокатом СИЗО».
Рыба гниёт с головы, говорят. Но если голова действительно здорова, почему такие прокуроры, как Останчик и Черепанов, покрывающие насилие в колониях, до сих пор работают? Если бы наши алтайские прокуроры работали так же, как прокуроры в Красноярске, этого беспредела бы не было.
Когда я впервые приехала в Красноярскую колонию, там были незначительные эксцессы, но потом руководство колонии всё-таки стало действовать по букве закона. Люди там понимали, что их погоны — это ответственность, а не привилегия.
Там, в Красноярске, очень жёсткий режим, но у меня не было ни одного нарушения. Например, Карпова Наталья Владимировна, начальница отряда, миниатюрная, но строгая женщина. Без хамства, без грязи, без мата, но её слушались все. Это было уважение, а не страх.
А ИК-6… Они держатся за свою клоаку, за беспредел. Им это нравится. Они защищают эту грязь всеми силами, используя отдел режима, СИЗО, чтобы оказывать морально-психологическое давление.
Режимники в СИЗО — это вообще отдельный мир. Очередная осень — очередная порция унижений. И так из года в год.
Осень прекрасная, которая уже начала весеннее, да, прекрасная. Вот она — осенняя, прекрасная. Знаете, с чего началась? С августа.
С шикарного события, о котором я узнала второго августа. Кто не в курсе, я переживала по-матерински за Сашу Скочиленко. У неё целиакия и биполярное расстройство личности. Наверное, как человек тоже с расстройством личности, я понимала это, даже не зная диагноза. Я увидела её глаза на фото и…
Как можно вообще сажать за какие-то грёбаные ценники в магазине? Простите, но как можно вообще сажать человека, если в его словах нет ни мата, ни оскорблений, ни призывов, ни одобрения терроризма — ничего такого? И дать семь лет девчонке-художнице. Я за неё переживала.
Второго августа, когда я смотрела телевизор, эта новость меня просто накрыла волной счастья. И весь август я делилась в каждом письме тем, как рада, как счастлива. Я поражалась Илье Яшину — его признали то ли террористом, то ли экстремистом… Давайте я оговорюсь: террористу, экстремисту, страшному поборнику коррупции, самому поборнику из всех оставшихся в живых.
Что он был готов вернуться… Я думаю: «Илья, ты вообще кто?». Просто — насколько нужно быть сильным духовно! Честно, если бы я летела, нет, назад, в тюрьму, я бы категорически не хотела. Насмотревшись этого ада, этого насилия…
В октябре происходил полный кошмар. Когда идёт режимник, мне плохо, у меня голодовка, проблемы с сахаром, он часто падает. Утренняя проверка. Я выхожу — у меня темнеет в глазах, я даже встать не могу, меня рвёт пеной с жёлчью. Ползаю, чувствую, что жизнь из меня уходит.
И стоит этот пауфель:
— Встаньте, Мария Николаевна, хватит симулировать, заходите в камеру.
Я заползла. Заползла в камеру. Отсиделась, отлежалась, потом села, встала — упала в обморок.
Медик. Идёт с Павловым. Дверь железная, всё хорошо слышно. Павлов говорит медику:
— Ты сделай так, чтобы всё было хорошо.
И включает регистратор.
Медик намеряет у меня давление 130. Позже приезжает скорая — а у меня уже 150. То есть прошло время, я подуспокоилась, но я гипотоник, у меня пониженное давление. Даже 150 для меня много. А сколько было до этого — неизвестно.
В целом, медицина в СИЗО-1 намного лучше, чем в других учреждениях. Она есть, и у меня нет претензий к медчасти. Медики делают всё, что могут, насколько это возможно.
А вот насилие осенью… Насилие весной… Сезонное обострение, видимо, у них там. В режиме СИЗО-1 — я не знаю, как это назвать — ненависть, с которой набрасываются, фабрикация взысканий… Это настолько низко.
Офицеры. Тот же заместитель начальника отдела режима, заместитель начальника СИЗО по режиму — Денис Игоревич Морозов. Ну, когда он издевается и самоутверждается за мой счёт… Он полковник, офицер. Он вообще вспоминает, что офицер — это не только право издеваться над заключёнными, но и обязанность. Кто-то вообще об этом помнит? Нет, есть те, кто помнит. Нельзя всех под одну гребёнку. Но те, кто забыл… Может, хотят вспомнить? Что офицер — это ещё и честь. Это достоинство. Это служба государству. Служба государству выражается в том числе в соблюдении законов. В первую очередь. Какой пример они показывают заключённым, когда беспредельничают в своих погонах? «Я надел погоны — я тут царь и бог». Колония — это вотчина начальника колонии. Читали Солженицына? Ничего не изменилось. Всё то же самое, только условия лучше стали. Вместо лавок — кровати. А в ИК-6 сейчас перенаселение. По метражу не проходит ни в какие ворота. Туда толкают и толкают этих несчастных женщин. Женщины друг на друге. Это натуральный концентрационный лагерь. В дикциях, где раньше было по 30 человек, сейчас по 45–50. Что за необходимость такая — всех туда загонять? Сколько среди них невиновных? Девчонки, мальчишки, обычные люди…
История Алены Владимировны Кожухарь (Красноярск)
Её рост приписан. Она стоит рядом со мной. Я в форменных туфлях, где каблук вот такой. А она в балетках на тонкой подошве — и выше меня на три–четыре сантиметра. Но в её деле написано: «Рост 1,67 м». У меня на разных ростомерах 1,67–1,68 м. Она меня выше. 16 лет за убийство. По росту она бы не прошла. Приговор устоял в кассации, в Верховном суде. Вот так у нас работает правосудие. Из Алёны выбивали показания жесточайшим образом. В материалах дела это зафиксировано. Дважды. Лицо — кровавая маска, один сплошной синяк. На шее — следы удушения.
ИК-22. Алена Владимировна Кожухарь.
Я не знаю, что с ней сейчас. Может, случилось чудо? Если кто-то знает о её судьбе — жива она или нет, пожалуйста, расскажите мне в письме. Она была в отчаянии, когда я её видела. Что я должна об этом думать? Была бы одна Алена — прецедент. Но нет.
История Оли Черепковой
Оля Черепкова. Осуждена за убийство мужчины одним ударом кулака. Чтобы вы понимали, я даже могу отжаться от пола раз двадцать. Оля не отожмётся ни разу. Оля Черепкова и спорт — это две параллельные прямые. Но суд решил: «Одним ударом кулака убила мужчину» — восемь с половиной лет. Она уже семь или семь с половиной лет отсидела. Но что на самом деле случилось? Нашла труп. Вызвала скорую и полицию.
Говорю ей:
— Оль, если бы знала, вызвала бы?
— Нет.
Вот почему у нас люди проходят мимо. Потому что не хотят сесть. И это поощряется сверху. Опять же, рыба гниёт с головы. Об этих случаях всем известно. Правоохранителям, если их вообще можно так называть.
История Алёны Иконниковой
Иконникова Алёна Александровна. Преступление — мошенничество. Не убийство. Но 23 года. По её словам, она никого не убивала. Как худенькая, маленькая девочка могла убить двух спортсменов? А потом привести в эту квартиру своих детей? Не поверю. Но её интересы пересеклись с прокуратурой. Итог: 23 года. Она зашивала себе рот. Она поджигала себя. Она резала вены. Так протестуют только невиновные. Ни один виновный так не протестует. Но она смирилась. Она сидит. Она не опустилась. И если у меня когда-либо появится возможность нанять ей адвоката, попытаться спасти хотя бы через 12 лет, я это сделаю. Всё-таки 12 — это не 23. Но кто вернёт Алёне Кожухарь её годы? Это не единичные случаи. Их много.
Вывод
Когда человек невиновен, у него есть материалы дела. У виновных ничего нет. Они отсидели и отсидели. Процентов 20 таких. Это десятки тысяч людей. В лучшем случае они совершили мелкое преступление. В худшем — не нарушали закон вообще.
Поэтому, уважаемые сограждане, прямо сейчас обращаюсь ко всем, кто меня прочитает или услышит. Вы думаете, что если вы аполитичны, то вам ничего не угрожает?
Алена Кожухарь была политична? Нет.
Алена Иконникова? Нет.
Оля Черепкова? Она вообще не интересовалась политикой. Пила, гуляла — ей до этого не было никакого дела.
Вот вам три аполитичные гражданки. Две из них абсолютно законопослушные. Алена Кожухарь даже не выпивала, только иногда по праздникам. Молодая, ухоженная женщина, у которой ресницы стоили три тысячи рублей. Но, по версии суда, она вдруг пошла убивать женщину за эти три тысячи. При этом её муж зарабатывал прилично. Она сама зарабатывала прилично. Вы серьёзно?
Так вот, дорогие сограждане, ваша аполитичность ничего вам не гарантирует. Хочу сказать, что политически активных граждан в тюрьмах в десятки раз меньше, чем политически неактивных. Но политическим активистам хотя бы помогают. Очень хорошо помогают.
Мне приходят письма пачками. Огромное спасибо каждому. Конечно, я чисто физически не смогу ответить на все, но хочу, чтобы все знали: каждое письмо нашло отклик в моём сердце. Я их читаю. Я их держу в руках. Они меня трогают. Я часто прижимаю к груди письма, написанные от руки. У меня отдельная папка с детскими рисунками, с фотографиями.
Я очень люблю детей.
И здесь вот, опять же, наша система. Когда видят мальчишек, подростков… Сейчас речь не о насильниках, но даже к ним я бы отнеслась по-доброму. Я постаралась бы понять, почему они на это пошли. Что ими двигало? Может, их насиловали в детстве? Такое бывает очень часто.
Вот представьте: 17 лет, 18 исполнилось. Толыпинский вагон. Мы едем рядом. Парни — 20, 21, 22 года. Мат на мате. Я говорю:
— Ребята, вы порядочными себя считаете?
— Ну да.
— Вы в курсе, что порядочные заключённые не матерятся при женщинах?
И знаете, что произошло?
Сколько мы ещё ехали — ни одного мата. Вообще.
Я не с ними говорила, мне нечего с ними обсуждать. Но ни одного мата не прозвучало.
Даже в тюрьме много замечательных людей. Даже те, кто оступился. Нужно видеть в людях хорошее. Протягивать руку помощи. Делать так, чтобы добра было больше.
Но зло порождает зло.
Почему-то мы умеем объединяться только ради драки. Сколько раз Русь объединялась? Всегда — ради драки.
Давайте объединимся ради добра. Ради того, чтобы наши дети не подвергались избиениям, истязаниям. Эти дети вырастают и становятся насильниками, маньяками. Психиатры давно доказали: в большинстве случаев маньяки — это бывшие жертвы насилия.
Давайте бороться за свободу слова. Если чиновники воруют — давайте бороться с этим по-настоящему. А не разыгрывать театры, когда кого-то сажают для показухи. Выглядит просто растерзанием — как дело Сергея Фургала.
Перед Новым годом я услышала новость. Где я её услышала? В камере. Декабрь, январь — я в камере.
И я слышу: «20 миллиардов долларов списаны Африке».
Помогите детям! Вылечите детей!
А сколько у нас нищих пенсионеров?
Но нам тиражируют истории о богатых людях, которых ограбили.
А я вам скажу реальную историю.
Моя мать, 1959 года рождения, до сих пор работает. Стаж — более 40 лет. Пенсия — меньше 20 тысяч рублей.
Она, видимо, плохо работала все эти годы. Сначала художником. Потом в 90-е — дояркой. Потом на пекарне. Очень тяжёлый труд. Потом охранником, уборщицей.
Но зато мы покупаем дружбу африканских стран за 20 миллиардов долларов.
Мы запрещаем аборты. Мы убиваем сами себя.
Но не можем вылечить детей. Не можем дать достойную старость пенсионерам.
Посмотрите на социально незащищённые слои населения — и вы узнаете всё о государстве.
Я не горжусь своей Родиной.
Я не из тех, кто говорит: «Ну ты моя хорошая!» и подливает водку, чтобы его хвалили. Если моя мать (а она вообще не пьёт) вдруг стала бы алкоголичкой, я бы не стал ей подливать. Я бы лечил её.
Но мы запретили говорить. Заклеили рты. А проблемы не исчезли.
Коррупция и ложь приведут нас к развалу.
В итоге страны не будет. Появятся новые маленькие государства.
И я уже это вижу.
Мы идём именно к этому.
Сейчас молодое поколение парней выгорит в славянской мясорубке.
И женщины будут рожать от кого?
У меня две дочери. И для меня это большая боль.
Следующее поколение — это снова поколение страха.
Мы изобретаем беспилотники, роботов, искусственный интеллект. Но остаёмся пещерными людьми.
Можно сколько угодно развивать технологии, но всё это бессмысленно.
Пока мы не поймём главную истину:
Нет ничего дороже жизни.
Никакой клочок земли. Никакая идеология. Никакой язык.
Поставьте человека в пустоту.
Какая идеология? Какой язык? Кому нужна эта земля?
Купите за миллион долларов глоток воздуха. Найдите себе жену на Марсе. Там никого нет. К этому мы хотим прийти? Жизнь — вот она. Цена.
Жизнь растения, жизнь животного, наши с вами жизни, жизни детей. Я очень люблю Россию. И сейчас хочу сказать о хорошем.
В колониях — да, угнетение, издевательства, откормление, избиения. В ИК-10 избивают осуждённых. Прецедент. Я не знаю, может быть, кто-то из правоохранителей обратит внимание. Скажу: 18 декабря, кто может подтвердить? Избиение. Не буду называть национальность. Избивали не русского парня, чтобы не пропагандировать национальную рознь. Этот парень, естественно, написал, что упал.
Но, несмотря на всю эту атмосферу, из колонии освобождаются. И большинство остаются людьми. Умудряются сохраниться. Могло бы выходить людьми 99%, но выходит только 50-60%. Они несут в себе боль, травмы, но умудряются остаться людьми. У нас уникальная нация, правда. Я этому удивляюсь.
Девчонки даже в этом оазисе тьмы умудряются создавать окошки тепла, света, добра. Они помогают друг другу, вопреки стараниям колонийской администрации. Возьмём ЛК-6. Что для меня такое ФСИН на данный момент? Если представить Россию, есть законодательная власть, есть исполнительная власть. А ФСИН — это нарыв, гнойник. Он прорывается наружу ростом преступности. Или хотя бы тем, что она не уменьшается.
Этот гнойник пытаются прикрыть красивой шёлковой тканью — надзорные прокуроры, те же Останчик и Черепанов. Но для меня эти прокуроры — это олицетворение некомпетентности, которая, видимо, затмила им всё. Какие-то корыстные цели или что-то ещё. Я не знаю. Но неужели не хочется быть порядочным, ответственным сотрудником? Работать на 100% по закону? Это же и уважение в то же время.
Возьмём ту же ИК-22. Девчонки там меня предупреждали: «Вот Лариса Архиповна выйдет — вздрогнешь!» Я спросила: «А что, она такая страшная?» — «Нет. Она строгая, но классная». И вот выходит Лариса Архиповна. Русская красавица. Лицо светится, глаза сияют. Я любовалась ею. Она — настоящая. И голос у неё без оскорблений: «Так, девчонки, намазу, намазу!» Всё, все в строю. В ней был этот посыл — уважение, а не страх. Она строит так, что ты действительно выстраиваешься.
А строем ходить — страх Божий. Это было второе потрясение после обысков. Когда нас построили в отряд, я вдруг увидела себя со стороны. Как солдаты ходят? Для меня это было жутко. Первая запись в дневнике: «Как мы идём в столовую. Боже мой, как я буду так ходить?!».
А сейчас у нас младшеклассников учат маршировать. Зачем? Почему не учат сажать деревья? Почему не учат доброте? Мы всё делим на чёрное и белое. У нас либо зло, либо добро. Но в сталинскую эпоху было и хорошее, и плохое. Мы не отрефлексировали её до конца. Миллионы людей погибли. И этого уже не вернуть.
Но у нас комплекс неполноценности. Мы боимся признать ошибки. А не надо бояться. Только через признание ошибок можно делать выводы и не повторять их. Не надо бичевать человека только за то, что он оступился. «О, судимый? Всё, зэк, преступник!» А вы уверены?
Безусловно, есть преступники. Есть такие, с которыми даже рядом сидеть неприятно. Даже через стенку. Но самое интересное, что даже такие не матерятся при женщинах. Везде есть хорошее и плохое. И в нашей стране есть много хорошего.
Как в колонии, где система пытается задавить всё, но всё равно прорастают ростки доброты. У нас сильные гены. У нас прекрасные люди. Но их нужно беречь. Не бросать в мясорубку.
Знаете, сколько из СИЗО ушло парней? Очень много. За тот период, что я нахожусь в СИЗО, мне известно о нескольких десятках. И только двое вернулись. Молодые мальчишки, которые испугались сроков в 8-10 лет. Им 18-20 лет. Опять же, «зомбоящик» кричит: «В Украине призывной возраст понижают!» А в России вы забираете кого? Украинцев? Нет. Вы забираете вот этих пацанов.
Они преступники? Да нет. В основном они ещё не сформировавшиеся личности. Преступниками они, может, стали бы в колонии. А может, и нет. Может, они бы устояли.
В конце хочу поблагодарить судью за эталонное ведение процесса. Я таких процессов не видела. Обычно суды не происходят согласно нормам права. А этот — происходил. Теперь, когда я пишу обращения к судьям, я уже не могу сказать «все».
Раньше могла. Потому что все, кого я встречала, работали так, что им было плевать. Теперь я не имею морального права так писать.
И мне всё равно, каким будет приговор. Я прекрасно знаю: могут сказать одно, а сделать другое. Мне это безразлично. Может, приговор будет максимально справедливым. Всякое бывает. Иногда на моей улице тоже может перевернуться грузовик со счастьем.
Но он уже перевернулся хотя бы в том, как шёл этот процесс. Я не верила своим глазам. Я не верила своим ушам. Когда я заявляла ходатайства, их удовлетворяли. Это было совсем по-другому.
Просто хочу призвать всех быть добрее. У нас много хороших духовных конституций, но мы не можем менять их однозначно. Там слишком много непримиримых противоречий, юридическим языком — коллизий. Над ними явно надругались. Просто почитайте их на досуге, вместо какой-нибудь книги. Потратьте на это вечер, там и часа хватит, чтобы всё изучить.
Давайте будем добрее. Давайте любить друг друга в первую очередь, не видеть врагов повсюду. Нам говорят, что в Европе русофобия. Но почему тогда наши релоканты там живут и прекрасно себя чувствуют? Если бы русофобия действительно была повсеместной, почему они не бегут обратно миллионами? Почему из Латвии мне пишут прекрасные письма? Почему там у девчонок, у Ксюши с Лилией (не буду называть фамилии), всё хорошо? Им огромный привет!
А ещё вот что — я начинала радоваться письмам, которые получала, но потом узнала, что мне нельзя было радоваться в них. Они не ушли. Ни одно письмо не вышло за стены СИЗО. Они остались в его кулуарах. Вот такая я — отвлекаюсь, забываюсь.
Я добивалась получения ПВР (Правил внутреннего распорядка) больше месяца, хотя по закону имею право на него. Он пришёл только 6 сентября, а отправлен был ещё 1 августа. Это нормально? А зачем я вообще знаю законы? Лучше бы не знала, сидела бы тихо.
А вишенкой на торте стали эта зима и весна, когда беспредел перерос в откровенный ужас. Расскажу одну историю, и всё станет ясно.
10 марта меня вызвали на комиссию. Нет, не 10-го, а 10-го меня уже оформляли в ШИЗО. Я вскрыла вены от усталости, от бессилия. Перед тем как отправить меня в карцер, вывели в душевую. Там только что кто-то мылся. Вода греется бойлером, а я уже знаю: если двое помылись — горячей воды нет, она тёплая. Если четверо — она уже ледяная. Так и оказалось.
Сотрудник администрации приказал корпусному запереть меня там на 1,5 часа. Пусть сидит и ждёт. В душевой нет отопления. Я знаю, что если вода уже ледяная, ей нужно 4 часа, чтобы хоть немного нагреться.
Я просидела 17 месяцев в ШИЗО. Пока стирала вещи — всё было нормально. Когда закончила, началась паника. Потом ещё раз. Я уже чувствовала, что начинаю задыхаться. Это называется «перехватывает дыхание». Я расстелила пакет на пол, завернулась в полотенце (белья на мне не было, я всё постирала) и просто ждала. Думала: хоть бы тепло подуло, помоюсь.
Сидела, и вдруг — один приступ. Потеря сознания. Потом второй. Я только прихожу в себя — и снова горло сжимает, не хватает воздуха. В следующий момент слышу, как открывается дверь и врывается толпа людей. 5? 7? 8? Я не знаю.
Мне было очень плохо, а они начали кричать на меня: «Одевайся!» Я попросила дать мне 10 минут — мне плохо, у меня только что были приступы. «Ты там всего два часа просидела!» Всё хамство, вся грубость.
Я не могла шевелиться, а они приказали меня одевать, применить силу. Две женщины, остальные — мужчины. Я в одном полотенце. У меня началась истерика. А истерика — это симптом моего заболевания.
Одна навалилась на меня сверху, другая схватила за руку, где у меня был шов от пореза вен. Я почувствовала резкую боль — либо пальцем, либо чем-то другим она задела шов, и он разошёлся. Нить вылетела, рана открылась.
Хорошо, что я рассказала это адвокату. Хорошо, потому что иначе, наверное, сейчас бы заплакала.
Это было до такой степени обидно. Они кричали, натягивали на меня грязную одежду на голое тело, хотя я только что стирала свою чистую. Потом повалили меня на пол, поволокли. Я отключилась. Знаю, что меня тащили, но потом сказали, что я «шла сама», а они меня «просто поддерживали». То есть я, видимо, даже наступала на кого-то из сотрудников.
Когда я очнулась, мне уже ставили расслабляющий укол. Он действует не сразу, а через несколько минут. Я не могла нормально дышать, дыхание всё перехватывало. Вот он — гуманизм. Вот она — «рациональность применения мер исправления». Посмотрите на весь этот гуманизм.
За это я ещё и 15 суток в ШИЗО получила — «вишенка на торте». За издевательство надо мной мне же дали наказание. Ну, видимо, нормально так. Но это не нормально. Так не должно быть.
И не важно даже, что я сейчас рассказываю об этом. А теперь представьте обычного заключённого, у которого нет поддержки на свободе. Что будет, если он попробует хотя бы «мяу» сказать? Если комиссия приедет или прокурор придёт, задаст вопрос, а он скажет правду?
Представьте, что он скажет правду прокурору Черепанову, который тут же пойдёт и донесёт начальству: «Слышишь, у тебя вот такой-то Иванов или Вася Пупкин рот открыл». Что будет с этим человеком? Именно поэтому все молчат.
Все боятся говорить. Чтобы заговорить, нужно стать как Саша Ярославцева. Снежана Плякина подтвердила, что у Саши Ярославцевой были синяки в районе почек. И она говорила, что её избил Литвиненко.
Какой у неё был мотив называть его имя? Если бы её избила осужденная, она назвала бы осужденную. Человек всегда хочет, чтобы наказали виновного.
Ну, теперь уже точно всё. Приношу извинения. Просто была возможность выговориться. За три с лишним года я молчала.
Мне очень хотелось бы, чтобы каждый из вас, когда возникает желание поругаться, вспоминал мои слова. Вспоминал, в каких условиях я нахожусь, что со мной происходит.
Это не единственный случай. Таких историй много. Поэтому перед тем, как начать с кем-то ссориться, спросите себя: зачем?
Тем более, нельзя ругаться друг с другом, ребята. Люди, которые за мир, должны помнить главное: мы за мир. Всё остальное — ерунда и мелочи.
Цена — человеческая жизнь. Ценность — идеалы гуманизма. Если кто-то ошибается, и это не преступление, не смертельная ошибка, не нужно ничего доказывать с пеной у рта. Достаточно просто задать вопросы.
Я сама раньше такой была — доказывала, выясняла, ругалась. Теперь мне смешно. Правда. Признавайте ошибки, извиняйтесь.
Я приношу извинения всем, кого когда-либо чем-то задела. И брату своему, который нашёлся недавно, тоже. Он знает, за что. Это не преступление, но нехороший поступок. Если я начну рассказывать, придётся сказать, кто он, а нельзя. Благодаря брату я понимаю, что и «там», на той стороне, есть нормальные люди. Они есть. И в институтах власти, и в Госдуме. Не все депутаты плохие. Президент тоже не абсолютное зло, как думают некоторые. Абсолютного зла не бывает. Но хотелось бы больше характера, стержня и веских решений. Президент может всё. Поэтому фраза «царь хороший, бояре плохие» — нет, это не так. Почитайте Конституцию, поймёте. Но если один не справляешься, а у тебя такой аппарат власти, то спрашивай со своего аппарата. Почему он оторвался от жизни? Может, кому-то пора влюблённость к роскоши поубавить? Пересесть уже с бизнес-джетов и люксовых автомобилей хотя бы на самокаты? Или просто на велосипеды. Особенно премьер-министру страны, в которой, извините, один из самых высоких уровней жизни.
Умение извиняться, возможно, должно лечь в основу не только человеческих отношений, но и государственных решений. В ошибках нет ничего страшного. Не ошибается только тот, кто ничего не делает.
Даже если мы разбомбили Мариупольский театр, это надо было признать. Как бы поступила я? Признала бы. Да, даже если мы его разбомбили — мне это понятно. Мое подсознание всё равно пытается оправдать страну, в которой я живу.
Но надо признать. Надо попросить прощения. Надо выплатить компенсации. Тогда мы бы выглядели достойно. А сейчас у нас этот комплекс непогрешимости: «Мы везде хорошие, а все вокруг плохие». Но это не так.
Вот, например, про Америку говорят: «Плохая, плохая». А в XIX веке, в 1891–1892 годах, Айвазовский написал картину с гуманитарной помощью под флагом США для голодающих Поволжья.
В 1920-е годы Соединенные Штаты снова отправляли помощь голодающим. Во время Великой Отечественной войны был Ленд-лиз. А в 1990-е годы, помимо всего негатива, сколько было и хорошего? Сколько помощи отправляла Америка, которую потом разворовывали там, наверху? Не надо видеть во всех врагов. Может, тогда и врагов не станет. Любите друг друга. Цените жизнь. Жизнь прекрасна, несмотря ни на что. Я тоже люблю жизнь, но иногда бывает, что стоишь на грани. Но жизнь я люблю. Спасибо всем. Спасибо суду и всем, кто выдержал эту пространную речь. Всё будет хорошо. В любом случае. Спасибо.
Шипуновский районный суд, село Шипуново, Алтайский край, Россия
24 марта 2025 года
