Анастасия Шевченко: «Когда эшники меня задерживали, они сказали: „Мы из тебя сделаем Нельсона Манделу“»

Расследование дела по обвинению ростовской активистки Анастасии Шевченко в участии в работе организации, признанной в России нежелательной, завершено. Генпрокуратура утвердила обвинительное заключение и дело передано в суд. Скоро начнется судебный процесс. В первом большом интервью после смягчения условий домашнего ареста Анастасия Шевченко рассказала обозревателю «МБХ медиа» Зое Световой, за что ее преследуют, зачем за полгода до ареста в ее спальне установили видеокамеру, как она прощалась с умирающей дочерью в реанимации и будет ли она и дальше заниматься политикой.

— Зачем понадобилось возбуждать политическое дело против вас, если в Ростове-на-Дону оппозиция не представляет реальной угрозы власти?

— Мне кажется, дело против меня — не регионального масштаба. «Открытая Россия» вряд ли имела какое-то большое значение для Ростова-на-Дону. Под документами (следствия. — «МБХ медиа») стоят подписи нынешнего генпрокурора (имеется в виду Игорь Краснов, до нового назначения работавший заместителем главы СК России. — «МБХ медиа») и других московских начальников. И обыски по моему делу прошли у семи человек по всей стране. Мне кажется, они просто устроили показательную порку.

— Именно для оппозиции?

— Для тех, кто с Ходорковским.

«Мне кажется, обвинение высасывали из пальца»

— Вы закончили знакомиться с материалами дела. Было ли в них что-то для вас неожиданное?

— Конечно, я не ожидала, что у меня дома в отношении меня велась видеосъемка, думала, они обойдутся звуком. Достаточно было прослушивать телефоны. В принципе, все, что на видео — это то, как я разговариваю по телефону. Я следователю говорила: «Ваше дело больше похоже на „Экспресс-газету“, чем на расследование».

— Когда эту камеру установили?

— В сентябре 2018 года.

— Цель какая?

— Унизить. Нет никакой цели. Там ничего информативного для дела совершенно нет. Мне кажется, все расследование вообще можно было закончить за один месяц. Я вообще ничего не скрывала. Все митинги, акции, в которых я участвовала, я все выкладывала в ФБ. Пришла, написала. Я вообще человек очень открытый. Очень неприятно и унизительно, что кто-то сидит и полгода за тобой смотрит.

— О том, что была установлена видеокамера в доме, вы узнали, когда стали читать материалы дела. То есть сейчас на вашу позицию по делу эта скрытая видеосъемка уже никак не могла бы повлиять. Может быть, надеялись записать компрометирующий вас разговор с Ходорковским или еще с кем-то?

— Мне кажется, обвинение высасывали из пальца. Когда меня задержали, они мне говорили, мол, мы знаем в какой фитнес-зал вы ходите, знаем, что вы вот с тем-то не в очень хороших отношениях. И мне было понятно, что они обо мне довольно много знают.

— Когда вы начали серьезно интересоваться политикой — когда переехали в Ростов из станицы Егарлыкской, где работали в газете и на телевидении?

— Да, в первый раз пошла на митинг, и мне муж сказал: «Осторожнее». Я тогда первый раз в жизни увидела автозак.

— Чему был посвящен тот митинг?

— Митинг против преследования депутата Госдумы Владимира Бессонова. Мы были знакомы, и я решила его поддержать. Такой обычный митинг коммунистов, человек сто пятьдесят. На жаре, кому-то стало плохо, «скорая» приезжала. И потом я долго никуда не ходила. А когда убили Немцова, то поняла, что уже больше невозможно молчать. На тот траурный митинг тогда вышло много людей.

«Когда убили Немцова, у меня не было выбора»

— То есть, для вас оппозиционное движение началось с этого митинга?

— Да, для меня. Все-таки в Ростове есть оппозиционные активисты, которые выходили на акции и раньше и во время Болотной. Я-то не знала, что здесь что-то такое проводилось, я вся была в материнстве, у меня сын родился. Я вообще-то большую часть своей жизни провела в пеленках и памперсах. Я совершенно никакая не угроза конституционному строю. Но когда убили Немцова, у меня не было выбора. Такая ситуация, когда невозможно не отреагировать, невозможно промолчать. Мы вышли и увидели много людей, которых я раньше не видела. Это были люди разного возраста, с разными проблемами, мы поговорили на митинге и почувствовали, что нужно дальше двигаться вместе. Мы искали разные формы, как это делать. Проводили митинги, реанимировали ростовское отделение движения «Солидарность». Активистов постоянно преследовали, Центр «Э» не сидел без работы.

— Правда, что вы сами попросились в движение «Открытая Россия?» Почему вы выбрали именно это движение, а не, например, «Единую Россию»?

— «Единая Россия» — это фальшь. Я ненавижу эту неискренность. И это был период, когда в Ростове судили Олега Сенцова и Александра Кольченко, сидела еще Надя Савченко. Мы стояли в пикетах в их защиту, на организаторов пикета нападали ребята в камуфляжной форме, много гадостей в свой адрес мы тогда выслушивали. Мы стояли с украинским флагом и это был определенный риск: в Ростове тогда все бурлило, было много беженцев с Донбасса.

— Вы не боялись?

— Боялась. Но было очень жаль Сенцова и Кольченко. У меня родственники на Украине, и мне казалось, что нельзя так поступать с нашими соседями. Я носила Сенцову и Кольченко передачи в СИЗО, моя семья была против, потому что если несешь в воскресенье передачу, то у тебя из жизни этот воскресный день выпадает. Сидишь целый день в очереди в СИЗО, а это СИЗО ФСБ и туда вообще страшно заходить. Не знаю, видимо, я какой-то неисправимый человек, но вот эта несправедливость, если ты ее терпишь, она ломает тебя изнутри. А тогда из Москвы приехало много журналистов. От одного из них я узнала о движении «Открытая Россия», о том, что там собирается крутая компания, это было время выборов в Госдуму. И я подумала, что нам нужны новые методы, нам надо общаться с такими людьми. И мне казалось, что, если можно пообщаться с Ходорковским, это тоже было бы круто. Я попросилась в это движение, прошла собеседование и с 2017 года стала координатором регионального отделения «Открытой России».

«С Ходорковским было интересно поговорить»

— Что вам удалось сделать? Какая была самая успешная акция?

— Успешными были онлайны, которые мы делали, один раз это был онлайн с Ходорковским, когда пришли журналисты, представители других партий, и мы увидели человека, которого на федеральных каналах показывают только в плохом свете. С Ходорковским было интересно поговорить. Мы обсуждали разные проблемы. Одна девочка-феминистка задала Ходорковскому вопрос о женской тюрьме. Он сказал, что ему сложно говорить про равные права для мужчин и женщин, потому что он сидел рядом с женской тюрьмой и знает, что к женщинам никто не приходит, не приезжает, их очень быстро забывают, а к мужчинам годами ездят. В женском коллективе отношения намного жестче, и в физиологическом плане женщинам сидеть сложнее. Ходорковский сказал, что не согласен с тем, что для мужчин и женщин должны быть равные сроки наказания. Женщина более двух лет не должна сидеть в тюрьме — тюрьма ее сломает. И тогда я для себя отметила: ага, два года, больше не надо. Были у нас и образовательные проекты к выборам, проекты, связанные с ораторским искусством, о том, как разбираться в законодательстве и так далее. Это поле непаханое.

— Получается, что вы только начали всем этим заниматься и вас арестовали.

— Да, в апреле 2017 года организацию Open Russia Civic Movement признали нежелательной, в октябре было заведено первое административное дело в отношении меня, оно завершилось зимой и еще через полгода — второе. И потом они уже разворачивали уголовное дело. Совсем я не успела стать «угрозой конституционного строя».

«За участие в дебатах администрация города дала мне диплом»

— Считается, что президентская кампания Ксении Собчак в Ростове-на-Дону, где вы были главой штаба, была очень удачной. Как вам работалось в штабе Собчак?

— Это было прекрасное время. Если бы этого не было, я не знаю, кто бы ко мне ходил сейчас на суды, потому что все ребята, которые ходят, это в основном те, кто тогда работал в штабе. Они очень поддерживают меня во всем — и в бытовом плане помогают, шкафы чинят и так далее. Это друзья. Во-вторых, это было прекрасно, потому что нам дали эфирное время на региональных телеканалах, мы участвовали в дебатах, говорили в том числе, про Влада Мордасова и Яна Сидорова, про преследования активистов штаба Навального, про социальные проблемы, о том, как обманывают людей с ЖКХ и так далее. Недавно в суде ко мне подошли люди, я их не узнала, а они рассказали, что приходили в штаб Собчак, у них как раз была история, как их обманули с расчетами по ЖКХ, мы об этом рассказали на одном из телеканалов, и они выиграли суд.

Но я в той кампании получила и много негатива. Было так, что я о чем-то говорила на дебатах и думала, что их особенно никто в 9 утра не смотрит. И ты говоришь о проблемах в образовании, оппоненты — в ответ, что все прекрасно. Выходишь из студии и тебе звонят, и звонят. Кто-то говорит: раз тебе не нравится, то и езжай из Ростова, а кто-то благодарит. Это была немного другая аудитория — это не те, кто хотят митинговать, они более осторожные, но не надо от них отмахиваться, это очень хорошие ребята.

Кто-то разочаровался в Собчак, кто-то нет. Мы команду сохранили, получили хороший опыт работы на выборах.

— То есть, работая в предвыборном штабе Собчак, вы в каком-то смысле расширили свою аудиторию?

— Повторю: это было прекрасное время, у нас был свой штаб, в центре города, где мы проводили образовательные лекции, оказывали юридическую помощь, мы собирали кучу контактов людей, знакомились, учились сами, проводили онлайны, много людей приходило и благодарило за работу. Это было так, как если бы оппозиции в России дали нормально работать.

— Второе административное дело против вас было заведено уже после президентских выборов?

— Да, второе — после, а первая административка — до выборов. Я этим делом как раз не очень занималась, потому что мне было не до него. Я даже не поехала на апелляцию. За месяц до дебатов с членами «Единой России» у нас были дебаты с «Молодой гвардией». За участие в дебатах администрация города дала мне диплом. Я вообще никакой опасности не видела. Я ехала дебатировать с депутатом городской Думы. Там были хорошие слушатели — представители разных партий, не было никаких глупых вопросов, ничего экстремистского. Единственное, в чем было «преступление», я говорила, что я — координатор регионального отделения «Открытой России».

«Символику не демонстрируйте, не упоминайте»

— Итак, все ваше преступление состоит в том, что вы были координатором ростовского отделения «Открытой России»?

— Да, потому что просто произносилось название «Открытая Россия». А обвинение за флаг «Надоел» только потому, что он — желтый и на нем написано слово «надоел», которое они автоматически считают принадлежащим «Открытой России».

— А вы не чувствовали опасности, когда в прессе стали ошибочно писать, что «Открытая Россия» признана нежелательной организацией?

— Это произошло прямо перед проведением акции «Надоел» в апреле 2017 года. Мы пришли на эту акцию с плакатами. Там стояло руководство центра «Э». Они меня спрашивают: «Вы же знаете, что есть такое решение?» Я говорю: «Да, знаю, но я также знаю, что я не член британской организации, которая признана нежелательной». Они: «Мы все понимаем, но есть такое решение. Символику не демонстрируйте, не упоминайте». Я говорю: «Хорошо». И никакой символики не было. Акция прошла абсолютно спокойно. У них никаких претензий к нам не было, никаких протоколов они не составляли.

— Я так понимаю, что в головах представителей правоохранительных органов британская организация, признанная нежелательной, равняется «Открытой России». Получается, что тогда надо было привлечь к ответственности и администрацию города, которая давала грамоту и депутатов «Единой России», которые проводили с вами дебаты?

— Да, я им так и говорила. Нас тогда очень много везде приглашали. Мне казалось, что тогда наше отделение (движения) не замыкалось в себе, мы открыто дебатировали. Мы вступали в дискуссию, учились отстаивать свою точку зрения, это было интересно. Я увидела, что ребята, наши недавние студенты — философы, политологи, они все очень хорошо подкованы и могли бы составить конкуренцию на любых выборах. Может быть, и это кому-то показалось опасным?

«Желтый цвет характерен для акции „Открытой России“»

— С чего началось уголовное дело против вас?

— С указа из Москвы. А формально — с доноса о том, что меня видели с желтым флагом на согласованном митинге в конце 2017 года. А на флаге было написано «надоел». В моем деле есть политологическая экспертиза, ее проводил эксперт Академии наук, и он пишет, что участие в британской Open Russia Civic Movement выразилось в том, что я держала в руках флаг желтого цвета, а желтый цвет характерен для акции «Открытой России». И эксперт делает умозаключение, что я являюсь членом британской организации.

— Но это анекдот?

— Нет, это политологическая экспертиза.

— Они должны доказать, что вы являетесь членом именно этой британской организации, да?

— Поскольку это доказать невозможно… Тогда бы в моем деле был какие-то связи с Британией. Какие-то финансы оттуда, подтверждающие документы этой организации. А этой организации — нет. Когда было первое административное дело, я прилагала выписку из реестра британских организаций, и уже на тот момент этой организации там не было. Сейчас мой адвокат приложил к делу документ за подписью британского нотариуса, который подтвердил, что такой организации не существует. Тем не менее, они умудрились по сотрудничеству с этой несуществующей организацией меня осудить трижды (в административном порядке).

Я не понимаю мотивы, по которым она должна быть признана нежелательной, если она не существует. Не понимаю, если она существует, то по каким мотивам она должна быть признана нежелательной. Единственный перевод из Великобритании, который фигурирует в моем деле, — это возврат покупки из AliExpress. 183 рубля. Больше ничего нет.

— История с желтым флагом — это феерическая история.

— Да, из доказательств моей вины — этот желтый флаг и статья RT, в которой сделан вывод о связи каких-то организаций с Ходорковским. Без всяких доказательств, «предполагаем», «якобы». Следователь считает, что эту статью можно приобщить к делу. Она датирована августом 2019 года, когда я уже полгода просидела под домашним арестом. Я не представляю, как эта статья может быть каким-то доказательством.

— Ваша фамилия там упоминается?

— Нет. Я вообще в организации Ходорковского — самая мелкая из песчинок. Когда ко мне пришли с обыском, я несколько раз спросила: «Почему я? Можете мне объяснить?»

— А они?

— Ничего не ответили. Я до сих пор спрашиваю, почему я. Взять хотя бы то, что у меня на руках был больной ребенок. Почему из всех активистов, у которых на тот момент было два административных дела (об участии в деятельности нежелательной организации. — «МБХ медиа») выбрали именно меня? Они не отвечают.

— Они знали, что у вас больной ребенок?

— Как можно было не знать, если они меня полгода слушали? Меня арестовали прямо перед поездкой в интернат к дочери.

— О том, что у вас есть старшая дочь, знали только самые близкие друзья. Почему вы никому не говорили?

— Мне казалось странным в политической тусовке рассказывать о своей дочери. Об этом знали мои подруги. А с людьми, с которыми я просто ходила на митинги, я своими личными проблемами не делилась.

«Никак нельзя было оставлять ее одну в больнице»

— Так совпало, что Алина заболела, ее перевели в больницу и она умерла, как раз когда вас взяли под домашний арест. Считаете ли вы, что, если бы вы были на свободе и поехали к ней в больницу, вы смогли бы ей помочь?

— Последний год Алина очень часто болела бронхитами. Это связано с основным диагнозом и с тем, что она постоянно лежала, не могла откашляться, у нее уже легкие деформировались. Мы приезжали, и как-то она приходила в себя, ей становилось лучше. Я не могу это объяснить, но у меня трое детей, и я считаю, что когда ребенок болеет, мама должна сидеть рядом и держать за руку. И то, что я на этот раз не была рядом и не держала за руку… Когда я к ней приезжала, она быстро поправлялась, буквально семь-десять дней и все. Это такой ребенок, который сам не может есть твердую пищу, ей обязательно нужно привезти питание, у нее свои бутылочки стояли, памперсы, крема, все, чтобы ухаживать. Никак нельзя было ее оставлять одну в больнице, ну просто никак. Так вышло, я не знаю, почему, это какой-то злой рок, только через год я увидела в материалах дела допрос врача, где поминутно описывается, что с ней тогда происходило, как она поступила в больницу.

— Алина ведь сначала была в интернате, а попала в больницу вскоре после вашего ареста?

— Да, когда мне продляли домашний арест, мне разрешили позвонить (в интернат), мне сказали, что все нормально, что нужны какие-то лекарства. Их привезли. А потом за день до апелляции муж мне сказал, что Алину положили в больницу. И тут, конечно, у меня все упало. «Зверь в клетке» — это банальное сравнение, но это так. Нужно было ехать, я всячески старалась на апелляции судье объяснить, я ей показывала, какого размера ребенок, объясняла, что кормить ее могу только я, у нее постоянные судороги. Мне нужно было там быть в любом случае, чтобы ухаживать за ней. И вот этот судья Ищенко, он как-то слушал меня с ухмылкой, может быть, мне не поверил, а может быть, у него не было такой установки смягчать мне меру пресечения. А по времени получается, что когда мне предъявляли обвинение, у Алины два раза остановилось сердце (я об этом узнала только недавно), его «заводили». Адвокаты мне сообщили тогда после допроса, что она попала в реанимацию, и это был первый раз, когда она попала в реанимацию, она вообще в Зверевской больнице раньше не лежала. И я не поняла — что, как — я просто была в шоке. Я только помню, как следователи звонили в больницу, проверяли информацию, ведь мне никто не доверял, я для них была преступницей.

— Но в больницу следователи вас все-таки отпустили?

— Да, я приехала, меня поселили в ее палату, там была ее пустая кроватка. Это была жуткая ночь, я очень надеялась, что она в эту кроватку вернется.

— В реанимацию вас пустили утром?

— Да. Я привезла с собой питание, все, что ей было нужно. А когда я увидела ее в реанимации, было уже понятно… Она никогда в жизни такой не была.

— Алина была в коме?

— Там в палате лежали два дедушки, она выглядела гораздо хуже них. Жизни в ней почти не было, она была подключена к аппарату искусственного дыхания, сама не дышала, у нее везде были провода, истыканы все ручки, ножки, все кудряшки на затылке слежались. Глаза она не открывала. Я зашла в палату, увидела ее и упала сразу. Я вообще-то сильная. Я была готова, что я слезы не пророню, но видимо, не настолько сильная. Я упала, меня врач поймал, я чуть не оборвала все эти трубки. Испугалась жутко, думаю, только бы не навредить. Мне разрешили посидеть на краешке кровати, я подержала ее ладошку, поцеловала. Они у нее были холодные, ладошки. Потом я из палаты вышла, потому что пришла врач пульмонолог, они должны были какие-то процедуры проводить, легкие запустить. Она такая была слабая, я никогда ее такой не видела. Я стояла, ревела на улице, вышла медсестра и спросила: «Умерла?» Я даже не ожидала такого вопроса, говорю: «Нет, просто я никогда ее в таком состоянии не видела». Я пришла в палату, свалилась и слышу в полной тишине в коридоре мужской голос. Кто-то говорит дежурной медсестре: «Умерла девочка». И я сразу поняла, что это моя.

«Она остановилась на развитии двухнедельного ребенка»

— Вы успели с ней попрощаться?

— Да, я потом посмотрела по времени — она умерла после того, как я ушла.

— Вы не могли вместе жить с Алиной, не могли обеспечить ей нужный уход?

— Мы пытались. Но это фактически невозможно. До пяти лет я старалась, как могла. Конечно, мы много что пережили. Надо понимать ее состояние: она остановилась на развитии двухнедельного ребенка. Диагноз: хроническое поражение центральной нервной системы, эпилепсия, ДЦП — все сразу.

Не могла держать голову, не могла сидеть, не говорила, сама не могла есть, только сосательный рефлекс у нее был. И за мной органы опеки ходили хвостом, с самого начала. Она очень кричала, у нее были боли, судороги, а у меня младшая дочь — Влада. И вот пришел главврач и говорит: «Ты угробишь ребенка, так нельзя, здоровый ребенок не вырастет». Это было так тяжело. Я себя всю жизнь буду винить, я не знаю, что я могла сделать. Это был самый тяжелый день в моей жизни, когда мы увозили ее (Алину в интернат. — «МБХ медиа»). Тогда мобильные телефоны еще не очень были распространены, чтобы позвонить, нужно было карточку таксофонную иметь, и я ходила вокруг этого телефона, чтобы позвонить в интернат. Я думала, что она без нас не выживет. Когда я приезжала, я, конечно, мучила ее всякими прическами. Переодеваниями бесконечными, всякими разными блюдами, возили ей борщ, на блендере измельчали, все повкуснее старались. Всегда ездили с детьми.

— Сколько лет Алина прожила в интернате?

— С пяти лет до семнадцати. 12 лет.

— А в принципе дети с таким диагнозом сколько живут?

— Когда мы с ней три года лежали в больнице, нам говорили, что она может сколько угодно прожить, главное пережить период гормональной перестройки организма. Когда мы ее только забирали из больницы, врач нам прямо сказал: «Я сейчас иду обедать, а вы пока подумайте, отказываетесь вы от ребенка или нет. Максимум, чего мы добьемся, если ребенок научится обслуживать себя». Мне тогда в 21 год казалось, что это уже очень много. Но и этого не получилось.

«Я в суд пришла в пальто, а в следующий раз выйду на улицу — уже в футболке»

— Настя, вы столкнулись с такой трагедией, оказавшись под домашним арестом. У вас достаточно жесткие ограничения были: вы не могли выходить на улицу, не могли вызывать детям и пожилой маме скорую помощь. Для того, чтобы пойти к зубному врачу, например, нужно было просить у следователя разрешение и так далее. Как вы все это пережили?

—  Если честно, первые полтора месяца, когда это случилось, я расценивала домашний арест как спасение. Потому что меньше всего мне хотелось выходить на улицу и вообще с кем-то общаться. Когда меня привезли в суд, я мечтала, чтобы меня оттуда увезли и я бы никого не видела. Я вообще плохо помню первый месяц, потому что мы с мамой все время ревели, дети тоже очень тяжело все это перенесли. А потом — некуда деваться: дети ходят в школу, нужно делать домашнюю работу, гладить, убирать, готовить, книжки и все такое. Вообще это тяжело, дважды у меня такое было: в марте у меня заседание по мере пресечения и мне продляют арест до июля, и я понимаю, что в марте я в суд пришла в пальто, а в следующий раз выйду на улицу уже в футболке. И вообще всех своих друзей увижу только через три месяца, и дети все эти три месяца будут как-то сами по себе на улице выживать. И это было тяжело. Потом второй раз такое было в октябре, когда мне продлили до декабря. И тоже: я понимала, что я выйду на улицу один раз осенью, один раз зимой. Слава Богу, когда надо было ходить к следователю. Но это так жутковато и очень сильно деморализует. Я вообще такой человек, что я никогда в депрессию не впадала, но этой осенью мне казалось, что я очень к этому близка и вот наконец пойму, что такое депрессия. Не видишь никакого смысла в будущем, только сегодняшний день.

— Какие книги произвели на вас впечатление за это время?

— У меня есть книга, которую я читаю у следователя, есть книга, которую я читаю перед сном, и книга, которую слушаю днем, пока готовлю. У следователя я читаю «Государственное устройство зарубежных стран». Учебник для МГУ. Производит впечатление. Дома читаю книгу мемуаров Мишель Обамы. Мне нравится Барак Обама. Мне интересно, как она про него пишет. У меня есть такое выражение «Включить Барака Обаму».

— Что это значит?

— Когда жутко неприятно и унизительно сидеть в суде, я вспоминаю, как Барак Обама выступает, всегда с улыбкой и уверенный в себе, как будто бы нет никаких препятствий и проблем. Думаю, так надо себя вести. Быть убедительной, сохранять достоинство.

— Чем отличается жизнь под домашним арестом от нормальной жизни?

— Под домашним арестом я живу сегодняшним днем, перестала заглядывать в будущее даже на неделю. Раньше, если честно, я часто рассуждала о том, что будет дальше. А вот это время, что я сижу под домашним арестом, завтрашний день совершенно исчез. Когда меня спрашивают про приговор — я не думаю не то что про приговор, я не думаю даже про то, каким будет это судебное разбирательство. Я знаю, что оно будет крайне неприятным для меня.

Я еще очень много копалась в себе, потому что ты чертовски много времени находишься наедине с собой и анализируешь, и думаешь. Я очень часто к себе относилась критично: я все время краснею, все время волнуюсь, близко все принимаю к сердцу. Может, где-то надо полукавить или скрыть и не быть «нараспашку». А сейчас вообще никакой приватности нет. Я сейчас подумала, может быть, это и не недостаток. И может быть, и черт с ней, с этой приватностью. Я давно в каком-то фильме услышала, что сейчас никому не интересна приватность, интересна история. Я как-то меньше стараюсь себя ругать и больше себя поддерживать, и я за этот год, конечно, поняла, что мне очень повезло с семьей, с детьми как-то невероятно повезло. Они у меня молодцы, совершенно разные, сами такие маленькие, но очень выручают. Я вот сейчас гуляю с Мишей по улице. Я говорила, что мне первое время было очень неуютно гулять по улице одной. Я привыкла, что рядом со мной всегда офицер ФСИН, и я очень боялась, что кто-то подойдет дорогу спросить, а мне нельзя разговаривать. И Миша видимо чувствует, он меня за руку берет, держит и говорит: «Это я для уверенности». Сейчас я совсем по-другому понимаю, как мало нужно для счастья: просто идешь по улице.

— Вы уже ходили в магазин, чтобы купить себе красивую одежду?

— Нет, мне нельзя никакие учреждения посещать. Даже во двор школы заходить. Когда я поняла, что я на домашнем аресте надолго, оказалось, что у меня очень мало домашней одежды. Я попросила купить мне ее. Боже мой! Что мне принесли? Какие-то серые штаны. И я говорю: у меня так все плохо, домашний арест, еще серые штаны. И это очень долго налаживалось. Но в результате вся моя деловая одежда за этот год сношена моей дочерью, а весь гардероб составляет домашняя одежда.

— Уже больше года вы сталкиваетесь с судьями, они продлевают вам меру пресечения. Что нового для себя вы узнали о наших судьях?

— Я не очень люблю, когда судят женщины, потому что они очень интересуются про семью, про детей. Спрашивают: «А как же вы живете? Кто же продукты приносит? А как же дети?» А потом абсолютно с холодным лицом и спокойным голосом отказывают тебе во всем. Мужчины более простые: «Нельзя, не положено. До свиданья». Иногда мне казалось, что, когда судья видит, что ни за что, и может быть, частично на моей стороне и понимает, что это совсем беспредел, мне продлевали срок не на три месяца, а на два или на один. Для них это не так принципиально, а для меня — это лишняя прогулка и я конечно, всегда радовалась.

«Мне выбора особо не оставили»

— Когда вы окажетесь на свободе, чем бы вы хотели в политике заниматься в прекрасной России будущего, например?

— Начнем с того, что меня, конечно, не оправдают. Никаких иллюзий нет. На самом деле, в голове вертится несколько проектов, которые бы хотелось воплотить в жизнь, но я не знаю, насколько они будут интересны, потому что сейчас я жутко оторвана от жизни. Я вот выхожу на улицу, смотрю, как люди одеты, и вижу, что они одеваются по-другому, чем год назад. Я даю деньги, чтобы что-то купили в магазине, и люди говорят, что цены выросли. Вот сейчас прошла неделя, когда я социализируюсь, учусь говорить заново, поэтому не могу сейчас делать какие-то заявления, но я без политики себя не вижу. Я просто очень хочу работать. Я скучаю по работе.

— Что для вас на первом месте: работа или семья?

— Я всегда думала, что для меня на первом месте? И всегда приходила к выводу, что семья для меня важнее. И когда я преуспеваю в работе, когда я успешна, мне нравится, как смотрят на меня дети. Может быть, для этого и работаешь.

— Но вы все-таки будете заниматься политикой?

— До ареста я стояла на перепутье и думала: вот сейчас мне нужно решать, чем заниматься дальше, у меня были проекты, которые я хотела реализовать, я думала все-таки это политика или не политика. Но судьба так повернулась, что мне выбора особо не оставили. Меня назначили политзаключенной, хотя мне не очень нравится себя так называть, но поэтому я считаю, что за меня все решили и будет нехорошо с моей стороны уйти из политики. Когда меня арестовали, эшники мне говорили: «Анастасия, мы из вас сделаем Нельсона Манделу». Я им сказала тогда: «Потом не жалуйтесь, пожалуйста!»

Зоя Светова